1916 год. Все так же продолжается бессмысленная война: без побед и поражений, без ненависти, но со страхом, без злобы, но с убийствами. Устали солдаты, казаки и офицеры от бестолко-вой резни: на фронтах - неразбериха, в тылу - разруха. Зреет, вынашивается всеобщее возмущение (подогреваемое "полити-ческими коммивояжерами" - большевиками). Столкнулся еса-ул Лнстпицкпй с одним из таких посыльных - вольноопреде-ляющимся Ильей Дмитриевичем Бунчуком. Не сразу ясен стал ему казак-пулеметчик, странным показался: фразы не догова-ривает, выражается двусмысленно, вроде против войны, а сам на фронт пошел. Однажды ночью раскрылся перед ним Бун-чук, к тому времени дослужившийся до офицерского чина (хо-рунжий). Прочитал слова Ленина офицерам, разъяснил пози-цию большевиков и... дезертировал, но успел Евгений Листниц-кий доложить о хорунжем Бунчуке куда надо. Полк был снят с позиций, пулеметчики, наиболее поддавшиеся большевистской агитации, расформированы (что было на руку большевикам: большее количество солдат должно знать об их намерениях). Добрым казаком вернулся на фронт Григорий, обласканный за свои подвиги всем хутором. Не гнулся уже под своими дума-ми, не чувствовал, как прежде, чужой боли. Знал, что честно несет свою казачью службу: берет пленных, отбивает казачью батарею, окруженную немцами, спасает в бою своего соперни-ка - Степана. С холодным презрением играет он чужой и сво-ей жизнью - оттого и прослыл храбрым: четыре Георгиевских креста и четыре медали заслужил, а ведь полный Георгиевский бант - высшая награда для солдата и большая редкость даже в среде известных своей доблестью донских казаков. Так же лихо (да не так) воевал другой хуторской казак, быв-ший мелеховский дружок - Мишка Кошевой. Был он два раза судим (по обвинению в изнасиловании и грабеже), воровал, если был голоден или поистрепались портянки, даже у своих товарищем, много раз был наказан, однажды чуть не пригово-рен к высшей мере. Но любили его казаки за веселый нрав и легкость в общении, за бездумную храбрость и геройство - и выворачивался каждый раз Мишка из-под любого обвинения, сухим из воды выходил. Особенно не выслуживался, но надо грех исправить - и идет добровольцем в разведку, надо иску-пить вину - приносит снятых им полузадушенных немцев. Возмужавшим, раздобревшим наезжал он как-то раз в хутор в отпуск. Ночевал по жалмеркам, пытался приударить за Дарь-ей, да ее стерегли Мелеховы пуще глаза. Мишка особо и не рас-страивался: получилось - хорошо, а нет - тоже неплохо. Февральская революция прошла мимо казаков стороной. Пошумели на площади перед домом Мохова старики, не пони-мая, чего теперь ждать от новой жизни, требуя объяснений с не в меру растерявшегося купца, который принес им странную весть. Появилась надежда у служивых, что войне теперь конец, что распустят их по домам, что вернутся они к своим женам и запущенным за годы войны хозяйствам. Но ничего ровным сче-том не изменилось. Только в войсках появились солдатские комитеты (органы, практически не действующие), да на самом фронте началась еще большая неразбериха. Казачьи полки уво-дились с передовых, до поры задерживались в тылу. Наиболее благонадежные стягивались в Петроград. Так попал в столицу Евгений Листннцкнй; после случая с дезертирством Бунчука и унизительного обыска казаков был переведен он в другой, бо-лее "спокойный" полк. Столица бурлила: временным прави-тельством оказались недовольны не только большевики, но и высшие офицерские чины. Назревал военный переворот во гла-ве с верховным главнокомандующим генералом Корниловым. Лпстницкий очутился в центре всех этих грандиозных со-бытий: он плакал, провожая из Могилева последнего импера-тора, плакал от бессилия и унизительного молчания толпы; он плакал от радости встречи с единственной опорой России - с Корниловым. Случайно оказавшись в Москве в день приезда генерала, Листницкий втесался в толпу, что восторженно при-ветствовала главнокомандующего, подхватив Корнилова на руки. Генеральскую ногу в лакированном сапоге, задыхаясь от волнения, нес Евгений. Анализируя позже две эти встречи, еса-ул отмечал осунувшийся лик свергнутого царя и твердое, как будто высеченное из камня, азиатское лицо Корнилова. Лист-ницкого откровенно прельщали люди, уверенные в себе, в сво- ем назначении. Он сам не мог с той же уверенностью противо-стоять даже простому казаку Ивану Лагутину (из сотни Лист" шщкого), с его обыденной казачьей правдой (зачем вашему отцу четыре тысячи десятин - у него ведь один рот?). И от бесси-лия, от сознания собственной вины приказал есаул жестоко избить молодого человека, бросившего камень в казачий пат-руль. Никакие уговоры и мольбы Лагутина не смогли остано-вить озверевшего от собственной слабохарактерности офице-ра, А вот в генерале Корнилове, во всей его маленькой подтя-нутой фигуре эта уверенность ощущалась и привлекала к себе слабовольного есаула. Три года войны не прошли бесследно для жителей хутора Татарского. Как будто мстила она казакам, разрушавшим чу-жие дома, тем, что превращала в развалины их собственные курени. Единственное хозяйство, более менее остававшееся в порядке, - Мелеховых. Но не до всего доходили руки пожило-го уже Паптслея Прокофьевпча, посев сократился, а как толь-ко семья мелеховская уменьшилась - на место ушедших Пет-ра и Григория родила Наталья двойню: сына и дочь. Угодила старикам. Рожала Наталья одна в бурьяне, стесняясь свекра, вернулась к вечеру: сама чистая и детей вымыла. На ребятишек наглядеться не могла, весь год кормила их грудью, приклады-вая сразу обоих. Сама худела и бледнела, а детей выходила, взле-леяла. Тот год вообще оказался прибыльным для Пантелея Прокофьевпча: корова отелилась двойней, овцы окотили по двойне, козы... Дарья по-прежнему, только с еще большим бесстыдством, гуляла, словно наверстывая упущенное за всю свою тяжелую жизнь. Как-то проснулся Пантелей Прокофьевич, вышел на баз, а ворота, кем-то снятые с петель, посередине улицы лежат - позор. Сделал старик Дарье внушение, как умел (отходил вож-жами). Позднее отомстила ему невестка: в стыд вогнала свек-ра, вздумавшего вновь подойти к ней с попреками. С той поры перестал Па!целей Прокофьевич замечания делать, стыдливо опуская глаза при появлении Дарьи. Слухи же о ее похождени-ях доходили до Петра. Как-то рассказал о ночах, проведенных с жалмеркой Мелеховой, вернувшийся из отпуска Степан. Слу-чайно или нарочно (в доказательство) уронил перед Петром платок с вышивкой Дарьи - так снова затянулся узелок нена-висти между Мелеховым и Астаховым. А жене Петра все с рук сошло, когда приехала она к мужу в армию: казаки с завистью смотрели па самоотверженную женушку, страстно обнимавшую своего милого. От всего сердца радовалась и сама Дарья, забыв уже, что две ночи тому назад спала она в вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером. Устали казаки воевать. Не оправдались их надежды ни на Февральскую революцию, ни на Временное правительство, ни на сильную руку генерала Корнилова - заговор провалился. Саботаж железнодорожников, сопротивление*, правда редкое, самих казаков (например, сотня Ивана Алексеевича), беспоряд-ки на фронтах - все это не дало осуществить так прекрасно разработанный план Корнилова. Генерал Крымов застрелил-ся, на следующий день (1 сентября) были арестованы Корни-лов, Лукомской и Романовский. Содержали их под стражей в гостинице "Метрополь". В Бердпчеве 2 сентября арестовали главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Дени-кина, его начштаба генерала Маркова, генерала Ванновского и командующего Особой армией генерала Эрдели. В Выховс, в женской гимназии, куда они были помещены, бесславно закон-чилось корнпловское движение, породив вскоре новое, более страшное детище - гражданскую войну. Корнилов не прерывал связи с Калединым, подготавливая почву для возвращения па Дои (Каледин прислал положитель-ный ответ). Генерал всячески старался поддержать преданные ему войска текинцев: Каледин по его настоянию послал в Тур-кестан голодающим семьям военных несколько вагонов хлеба. Октябрьский переворот всколыхнул быховскнх заключенных. 19 ноября 1917 года, перед сдачей без боя города Могилева, все пленные генералы покинули место заключения, отправившись в спешном порядке на Доп. Войска, лишенные своих команду-ющих, еще продолжали бессмысленные перестрелки, еще про-двигались, не достигая пунктов назначения, казачьи полки. Ред-кое в начале войны дезертирство теперь стало обычным делом. Подвержены ему оказались даже самые верные правительству казачьи войска. Сотня есаула Листницкого самовольно снялась с вверенного ей поста у Зимнего дворца, оставив позади офи-церов, юнкеров и женский батальон. Сотня, в которой состоял Иван Алексеевич, в прошлом ма-шинист моховской вальцовки, а теперь - бессменный предсе-датель сотенного комитета, была отправлена в тыл для по;щср-жки корниловского мятежа, но, не доехав до станции Дно, от-казалась от дальнейшего следования па Петроград. В полном составе без единого офицера решили отправиться обратно на фронт своим ходом. Ни телеграмма от главнокомандующего (переданная догнавшими сотню казачьим офицером и двумя представителями Дикой дивизии), ни уцюзы горцев не могли остановить взбунтовавшихся казаков, не желающих поднимать оружие против своих. Полк, в котором когда-то служил Евгений Лнстницкий, тоже перебрасывался на Петроград. Его на станции Нарва посетил бывший офицер-дезертир, хорунжий Илья Бунчук. Стараясь ответить на вопросы, волновавшие казаков, Илья Дмитриевич доступно рассказал им о недостатках Учредительного собрания, о Ленине, о земле, о войне, говорил о своем, казачьем (которое до поры перебарывало в людях общественное, чужое). На на-чавшемся внезапно митинге Бунчуку пытались противостоять офицеры полка. Калмыков особенно напирал на личность выс-тупавшего - мол, дезертир, отсиживался в тылу, пока полк его мяли-истязали на фронте. Однако слова Бунчука оказались значительно ближе и понятнее простым казакам, чем выспрен-ние речи офицеров о чувстве долга и патриотизме. Начальство было арестовано. Калмыкова увели Бунчук и Дугин. По дороге на дерзкие выпады офицера Бунчук ответил огнем. В бешен-стве он расстрелял беззащитного, безоружного Калмыкова, Либо мы их, либо они нас, так объяснил Бунчук свой поступок. И по-прежнему тверд и несгибаем был его взгляд. 12-й полк был снят с позиций и переброшен в тыл нести заг-радительную службу, задерживать дезертиров и направлять их в штаб дивизии. Мишка Кошевой, успешно избежавший пле-на, попал в один из первых дозоров. После полудня казаки за-метили группу из десяти солдат. Те шли в открытую, не было сил скрываться и прятаться. Оборванные, изможденные, они слабо защищались от выехавшего наперехват казачьего наря-да. На фоне тусклого и мирного октябрьского пейзажа в бес-толковой злобе толкались люди. Казаки сами осознавали не-виновность солдат. Отказавшись от предложенной взятки (это даже оскорбило их), наряд отпустил дезертиров, а Мишка Ко-шевой посоветовал даже укрыться пока в редком лесочке и даль-ше отправляться под прикрытием темноты. Всем уже опосты-лела эта война. В первых числах ноября стали доходить до казаков проти-воречивые слухи о перевороте в Петрограде. Фронт рушился. В сложившейся обстановке задание 12-го полка оказалось бес-смысленным. Полком пытались прикрывать все бреши на по-зициях, оставляемых пехотой. В декабре казаков окончательно вывели с фронта и, погрузив в эшелоны вместе со всем полко-вым имуществом, отправили обратно на Дон. Несколько раз вооруженные красногвардейские части пытались разоружить казаков, арестовать офицеров. Казаки как могли оборонялись, сдавать оружие отказывались, офицеров в обиду не давали. Только одного саботажника и доносчика самолично пригово-рили к смерти: полкового адъютанта Чирковского расстрелял Чубатый. Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам прямо со станции) пришел в хутор Каргин, где с тор-гов были проданы привезенные с фронта трофеи. Восемнадцать всадников с хутора Татарского (среди них был и Мишка Коше-вой) выехали домой вечером.